Три года тюрьмы за видео с российским вертолетом. Разговор с белоруской, которая хотела помочь Украине
Жительница Мозыря Анна Пышник — одна из десятков белорусов, попавших за решетку за съемки российской военной техники. Она отбывала срок в женской колонии. Об этом — в беседе «Свабоды».
С начала полномасштабной войны в Украине в феврале 2022 года в Беларуси появилась новая категория политических заключенных. Силовики начали арестовывать тех, кто снимал перемещение российской военной техники и передавал фото и видео независимым СМИ и медиаресурсам. Такие действия власти трактовали как «содействие экстремистской деятельности» и наказывали сроками до 7 лет лишения свободы.
В марте 2022 года сотрудники ГУБОПиК устроили облаву в Мозыре, целью которой было пресечь распространение фото с изображениями российских военных. В результате этих действий арестовали мозырянку Анну Пышник. В ее телефоне нашли фото и видео российской техники. Суд приговорил Анну к 3 годам колонии. После отбывания наказания белоруска уехала в Польшу. В беседе со «Свабодай» она рассказала свою историю.
След от ракеты и военные вертолеты над головой
В феврале 2022 года Анна Пышник жила в Мозыре. Из этого полесского города 24 февраля началось наступление россиян на Киев, оттуда вылетали вертолеты и самолеты, по городу ездила военная техника, ходили российские военные. Анна вспоминает, что на второй день полномасштабной войны, 25 февраля, она сняла след от ракеты, запущенной из поселка Сырод Калинковичского района. Через два дня она засняла на видео военные вертолеты, кружившие над Мозырем. Эти кадры Анна отправила в редакции телеканала «Белсат» и тг-канала Nexta. Она также рассказывает, что сняла на видео, как российские вертолеты взлетали с аэродрома возле деревни Великий Боков Мозырского района.
«Там на поле они заправлялись и летели дальше», — вспоминает Анна.
23 марта друзей женщины, тоже живших в Мозыре, задержали сотрудники ГУБОПиК из Минска. Она сама успела почистить телефон. Однако, когда силовики пришли за ней, выяснилось, что не до конца.
«Когда они осматривали телефон и увидели переписку с Nexta, то сразу сказали, что меня посадят. Тогда я уже поняла, что домой не вернусь», — рассказывает Анна.
Ее друзья в итоге получили административное наказание. Она и Кристина Черенкова попали под уголовное преследование (сейчас обе на свободе, полностью отбыли срок. — РС). Кристину обвинили в оскорблении Лукашенко, Анну — в «содействии экстремистской деятельности». Им присудили 2,5 и 3 года лишения свободы соответственно.
Анна освободилась в ноябре 2024 года. Приехав к бабушке в деревню Великий Боков, она заметила, что российские военные до сих пор «служат» там.
«Только теперь аэродром они обнесли «ежиками», чтобы никто не мог подойти ближе. А так ведут себя нахально, гоняют на большой скорости. Ни на что не обращают внимания, ходят по деревне с автоматами наперевес», — говорит собеседница.
«Маленькие ритуалы» в колонии
Анна вспоминает, что в женской колонии политзаключенным запрещалось контактировать друг с другом. Но у них были так называемые «маленькие ритуалы» — улыбнуться друг другу, подмигнуть. Все, кто не был пенсионером, должны были работать на швейной фабрике. Анна рассказывает, что в ее отряде была Ольга Майорова (получила 20 лет лишения свободы. — РС), которую позже перевели в женскую колонию № 24 в Речицком районе.
«Она не просто плохо видела — она практически ничего не видела. Ей давали на фабрике несложные задания, но она просто не видела, пальцем оттягивала веко, чтобы хоть что-то разглядеть. Администрация фабрики ничего не могла сделать. А администрация колонии была просто безразлична к ее проблемам», — вспоминает Анна.
Собеседница говорит, что окулист, хирург и травматолог приезжают в колонию очень редко, а попасть к ним сложно. Самым тяжелым, по словам Анны, было отсутствие писем и поддержки с воли, потому что их часто не передавали.
«Ты сидишь, как в саркофаге, безо всякой информации, и в какой-то момент начинаешь думать: «А может, и не было той жизни на свободе, может, и свободы не было, а ты все это время находился в таких условиях, а теперь просто сошел с ума и тебе кажется, что у тебя что-то было?» Когда приходили письма, пусть даже короткие, это было как глоток свежего воздуха», — делится бывшая политзаключенная мозырянка.
Письма, телефонные звонки и свидания она называет инструментом давления на «политических» со стороны администрации колонии. Анна говорит, что близкие писали ей письма, но оперативник мог их не передавать.
«Он пересказывает, что мне писали, насмешливым тоном. А сами письма не отдает. Самое любимое занятие оперативника Алексея Зюзина (сейчас он начальник оперативного отдела. — РС) — давить на человека, используя очень личные истории из писем или телефонных разговоров», — говорит Анна.
По ее словам, оперативник Зюзин называл политзаключенных «врагами народа».
«Когда я освобождалась, хотела оставить в колонии свои карандаши. Но просто так девушкам их отдать нельзя — потом кто-то мог бы сдать их, и были бы проблемы. Нужно было разрешение. Но Зюзин сказал, что «мы ничего не берем у экстремистов, это враги народа». Поэтому карандаши я просто выбросила в мусорку», — рассказывает собеседница.
Предложение о помиловании
Анна рассказывает, что при ней в колонии ввели новшество для «экстремистов» — им запретили за свой счет покупать форменную одежду в магазине. То, что выдавали, по словам Анны, было некачественным. После двух стирок оно начинало расползаться и превращалось в лохмотья.
У Анны разошлась форменная юбка, она пыталась подшить ее резинкой и получила рапорт (взыскание. — РС) за то, что «использовала имущество и электричество фабрики в личных целях». Рапорт можно было получить и за «неопрятный внешний вид».
«Приходилось на свой страх и риск как-то латать, подшивать эту одежду, потому что не будешь же ходить с дырками», — отметила Анна.
За решеткой ее поддерживали другие девушки, вспоминает собеседница.
Хотя в колонии нельзя было ничем делиться, они находили способ поддержать друг друга, поделиться «шоколадкой или прокладкой», несмотря на риск наказания.
Анна говорит, что ей предлагали написать прошение о помиловании. Первый раз — за три месяца до освобождения, второй — за три дня.
Она не стала писать, потому что оставался небольшой срок.
«И второе — всегда остается страх, что ты подпишешь бумаги, а они просто используют тебя и не отпустят, а эти бумажки потом будут показывать. Если бы у меня оставался год, то, может, и написала бы. Потому что год там — это очень долгий срок. Мы внутри понимаем, какая большая работа ведется, чтобы нам предложили помилование и вообще начали хоть как-то нас отпускать. Поэтому многие писали прошение о помиловании», — поделилась собеседница.
Отъезд из Беларуси
Анна говорит, что не хотела уезжать за границу после освобождения, это было самое сложное решение для нее. Там остались близкие люди, бабушка и дедушка. Но у нее был превентивный надзор на год. Это означало, что ей нельзя было покидать дом после 22:00 и вообще территорию Мозырского района. Анну регулярно проверяла милиция.
«Поэтому ходишь и все время оглядываешься, потому что неизвестно, когда тебя снова могут задержать. Если поступит команда — ты ничего не сможешь сделать. Я на улице боялась надевать наушники, потому что не услышишь, как они подойдут сзади. Потом это так надоело, что я уже просто надевала их и думала: «Будь что будет, заберут — так заберут», — рассказывает Анна.
Перед президентскими выборами в январе 2025 года она отправила дочь к родственникам на некоторое время, потому что боялась, что милиция придет, и дочь все это увидит.
«Она и так испугалась этой милиции, плакала и начала спать со мной, потому что ей было страшно», — говорит собеседница.
Сейчас Анна и ее 12-летняя дочь в Польше, пытаются наладить новую жизнь. Белоруска отмечает, что в Польше у нее теперь больше друзей, чем осталось в Мозыре. Переехали все, кто подвергся преследованию, потому что «никто не хочет сидеть в тюрьме за свои взгляды или высказывания».
«Мать-зечка»
Заключение Анны тяжело отразилось на ее дочери, рассказывает женщина. В 2022 году Кире было 9 лет. Одноклассники начали ее травить, издевались, что у нее нет матери, называли ее мать «зечкой». Говорили, что мать Киры посадят на 7 лет.
«Вряд ли дети сами читали «экстремистские» ресурсы обо мне, раз говорили о возможных семи лет. Наверное, это шло от взрослых», — размышляет Анна.
Собеседница вспоминает, что когда она освободилась, дочь просила, чтобы мать водила ее в школу и забирала.
«Кире было важно показать, что у нее есть мать, что она не выглядит как зечка из российских сериалов, такая страшная. И действительно, дети успокоились. И даже те, кто травил Киру, начали с ней дружить. Вот только отношение класса к ней изменилось, когда нам пришлось уезжать. Конечно, она обижена на меня. Говорила: «Твои друзья все в Польше, но мои — в Мозыре, и теперь я не могу их увидеть». Я объясняю, что там у нас не было бы будущего, потому что меня никуда не брали на работу, даже частники боялись, ведь я же целая «экстремистка»! Максимум, я могла бы устроиться санитаркой. Но какие там зарплаты, чтобы растить ребенка, платить за квартиру?» — говорит Анна.
Собеседница добавляет, что и она, и ее дочь сейчас в тяжелом, эмоционально нестабильном состоянии, последние три года не прошли для них бесследно.
«Почувствовать себя свободным человеком в Беларуси очень сложно, особенно если у тебя есть совесть. Понимаешь, что если поступит команда — снова отправишься по этапу, и ничего с этим не сможешь сделать», — говорит собеседница.
Комментарии